Священник Владимир Зелинский
Умер игумен Вениамин Новик, и к сожалению, те, кто соприкасался или дружил с ним, как оказалось, знал его мало и ничего не могли вспомнить, что было бы достойно его поминания. Автор этой поминальной заметки — не исключение, ибо встречались мы с о.Вениамином на разных конференциях в разных городах (но ни разу в Петербурге), изредка переписывались, и впечатление, которое от него оставалось, укладывалось в слова: скромность, непоказная аскетичность, доброжелательность, порядочность, легкая ироничность, в том числе и к себе самому. Каждое из этих свойств способно расти в ширину и в глубину. Так порядочность при качественном ее возрастании может дорасти и до дон-кихотства: и не таковым ли было обращение к «правам человека», попытка соединить христианство с демократией, и даже с либерализмом в то время, когда эти слова в России стали не то, что нецерковными, но в православной среде, можно сказать, ругательными? Сам о.Вениамин прекрасно осознавал свою маргинальность, не ту неустанно возвещающую о себе и на своей особости делающую карьеру, а какую-то, я бы сказал, «обочинность», неодолимую и неизменную невостребованность, ненужность ни одной из систем, свою обреченность быть в стороне не только от столбовых, но даже и от тесных диссидентских, но тоже хорошо протоптанных путей. Христианство, которое он исповедовал, для него было прежде всего откровением о человеке и социальным следствием этого откровения должно было быть обретение человеком его независимого места в обществе и государстве, желающем сделать каждого своего подданного неотъемлемой своей частицей, немного думающей и чувствующей, но много трудящейся и не имеющей от него, государства, никакой защиты. Отсюда – его упорство в «защите прав», богословская опора которой – «самостоянье человека» перед лицом тоталитарных, авторитарных или благодатно патерналистских общественных систем. Главный его тезис: сострадание к людям ставит вопрос об их правах. Но такого вопроса, по сути, еще не было (да и мог ли он быть?) в православной традиции, сложившейся тогда, когда верховным защитником прав считался лишь царь на земле и, как верилось, и на небе.
Его книга «Православие, христианство, демократия» (Алетейя, 1999), оставшаяся единственной, была попыткой, и на мой взгляд довольно убедительной, примирения первого имени в этом названии с третьим на территории «христианства», при том, что автор прекрасно сознавал, что в России между ними — пропасть, и не только психологическая. Оттого и осталась эта книга единственной, несмотря на множество его статей на эту тему, что автор хорошо осознавал невозможность близкой победы его «безнадежного дела», и это сознание должно было мучить его.
«С тех пор мои политические взгляды изменились в сторону необходимости просвещенного авторитаризма. Но никто не знает, как его устроить», — писал он мне в мае 2009 года. Было ли это признанием поражения и усталости? Или мудрости, пришедшей в последние годы? Как бы там ни было, приведу несколько слов из его книги:
«Таким образом, и на общественном уровне (если не понимать христианство только как религию личного спасения, а Церковь только как монастырь, что было бы экклезиологическим монофизитством) возникает соответствующая антиномия: необходимости (Истины) и — свободы (человека), не дающей никаких гарантий. Вопрос об умозрительном определении соотношения общественно-церковных реальностей, соответствующих крайним терминам этой антиномии, не так уж сложен. Другое дело — практика, часто заходящая в тупик. Ведь теории, часто намеренно, не учитывают многих факторов. Мистически же эта антиномия разрешается во Христе: «Если пребудете в слове Моем, то вы истинно Мои ученики, и познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин. 8, 31–32)».
Узнав о кончине о.Вениамина и посмотрев сообщения о нем в Интернете, я нашел там одну из последних его фотографий. Она поразила меня, это было совсем иное лицо, чем то, которое сохранилось в моей памяти; оно вобрало в себя то, что он хотел примирить в теории в течение жизни: интеллигент-праведник и православный подвижник соединились в одно. Лица говорят всегда больше текстов. Взгляд его явно был тронут страданием, но страданием преодоленным или просветленным. Умер христианин, но от него осталась частичка света, и в ней Христос.